Top.Mail.Ru
25-й кадр / Статьи / Разделы / Другое кино / Родина, сука, детство
Автор: Сасс, СысойкинДата: 24.08.2010 14:09
Разместил: Егор Пичугов
Комментарии: (0)


ЗАМРИ, УМРИ, ВОСКРЕСНИ
Жанр: драма
1989, СССР, 105 мин.
Режиссер: Виталий Каневский
В ролях: Динара Друкарова, Павел Назаров, Елена Попова и др.

«А парень очень просто на это отвечал, я с Дальнего Востока, я с города Сучан». Такими строчками, беззаботно насвистываемыми обыкновенным пацаном, начинается одна из самых странных советских картин. Небольшой приморский поселок, на дворе 1946 год, совсем недавно на западе отгремела разрушительная вторая мировая война. Озорной пацаненок Валерка торгует на базаре чаем, ходит в школу и дружит с соседской девочкой Галией. Вроде бы обычная жизнь ребенка. Но это только на первый взгляд. Около поселка располагается зона, в которой содержатся пленные японцы. На вышках вертухаи, работы почти нет, вокруг сплошная разруха.

Виталий Каневский с документальной точностью создает фильм о своем послевоенном детстве. Времени, когда за твои поступки, как правило, расплачиваются другие. Серые, словно выцветшие от времени кадры создают эффект воспоминания. Причем ровного, лишенного взрослой дидактики – не окрашенного ни в цвета радости, ни в тона печали. Зато последние формирует окружающая серость, локальная смерть разговорной коммуникации, обыдляющая человека действительность – мат, пьянство и отсутствие надежды на нормальную жизнь (была ли она вообще здесь – неизвестно). Сучан, оставшийся далеко в стороне от войны, тем не менее, напоминает полуразрушенный барак в сталинских лагерях – кого от кого отделяет колючая проволока непонятно. То ли японцев от русских, то ли наоборот. В итоге все они живут за колючкой. Не образно, а по-настоящему. Бесполезна и отмирает болезненно в муках, безобразно корчась, словно дряхлеющий Голем, идеология тоталитаризма, наложившая на людей нестираемую печать рабства и страха. От нее пока свободны лишь дети, снующие среди безликих людских потоков и невольно наблюдающие за тем, что происходит. Они пока ничего не понимают, перекосы и ужасы системы кажутся ребятишкам лишь чем-то забавным. И даже нормальным. Если взрослые так живут, значит это правильно. Верно.

Вот падает полубезумный еврей лицом в грязь и начинает лепить «оладушки беленькие» из муки и чавкающей жижи, что-то невнятно напевая себе под нос. Вот бритые и одетые в одинаковую одежду японцы, смешно лопочущие на незнакомом языке и пьющие чай. А вот бандиты, которые грабят магазины и убивают людей, страшно, ножом по горлу, чтобы выплеснулось как можно больше крови. Но все это лишь игра – по-детски нормальное существование ненормального мира. Брось карбид в унитаз – и все будут маршировать по двору, залитому фекалиями, распевая песни, посвященные великому Иосифу Виссарионовичу. А дворник будет кричать на доходяг – диссидентов, указывая им как лучше всего загребать лопатой дерьмо, куртуазно ругаясь и костеря проказников. А в это время пронесут по двору бюстик самого Сталина. Его не уронят. Пока. Надрали уши – можно пустить под откос небольшой локомотив, заботливо переведя стрелку. Милые детские шалости. Вполне сравнимые с тем, чтобы украсть у соседа санки.

«Замри, умри, воскресни» часто сравнивают с «400 ударами» Франсуа Трюффо. Мотивы трудного детства действительно очень схожи в обеих картинах. Оба героя, что Антуан, что Валерка, бегут, сломя голову, спасаясь от жестокого мира взрослых, оба втягиваются в легкий криминал. Но есть ли безопасное место в этом мире? У кого больше шансов на хорошее будущее? Порой оставленная судьбой жизнь может быть немилосерднее и даже хуже смерти. Тарковский рисовал детство на войне. А что если послевоенное детство гораздо страшнее военного? Что лучше – взрослея, умирать за хоть призрачный, но идеал или, взрослея, жить, медленно превращаясь в раба, никогда не забывающего, как звучит треск кнута?

Иллюзия того, что окружающая жизнь нормальна, бесследно растворяется от одной фотографии, запечатлевшей застреленного в затылок заключенного. Карточка, от которой веет смертью и бесконечным беспределом тех, у кого власть. Всего лишь картинка, но мгновенно отсекающая мир беззаботного детства. Смерть, более ужасающая, чем бесчинства блатных. Смутное осознание того, что вокруг что-то не так. Внезапно пошатнувшаяся вера в мир взрослых. Бежать? Но куда? Только в город, где негласно правят бандиты, плевавшие на советскую власть. Не боящиеся смерти и оценивающие жизнь (в том числе и чужую) не дороже одной гнутой монеты. Может там свобода и тот пьянящий морской воздух, которым никак нельзя всласть надышаться? Нет. Там лишь очередная иллюзия, беспросветный владивостокский туман, скрывающий то же самое, что было дома. Каневский бережно ведет своего героя по жизни, как по протоптанной лесной тропинке, приставив к Валерке своеобразного ангела-хранителя, девочку-татарку Галию. Взрослую, мудрую, но терпящую баловство пацана, желающего подольше не расставаться с детским стереотипом о том, что ребенку все может безнаказанно сойти с рук.

Так и будет, но снова расплатится другой. Нежелание принять безумную действительность в итоге только приумножает царящее вокруг зло, сея смерть большими горстями. А камера оператора Брылякова под указания самого Каневского будет ловить обезумевшую от горя женщину, растрепанную, догола раздетую и оседлавшую метлу. С воплями скачущую вглубь кадра. А за кадром будут звучать слова режиссера – «Направь туда камеру, следи за ней», окончательно придавая фильму нестираемый налет документализма. Россия, на всех парах летящая в жопу.

Воспоминания, которые не смогли подкорректировать даже прошедшие десятилетия и развенчание культа Сталина. Ненавистное клеймо так и останется со своим обладателем на всю жизнь незабываемым воспоминанием, оставшись на пленке частной историей о послевоенном Дальнем Востоке, которую многие предпочитают называть обычной постперестроечной чернухой. Но на самом деле эта частность сказала о том времени куда больше, чем масштабные истории. Пусть и не снятые на самом краю России.

В фильме Каневского замерло далекое прошлое. И воскреснуть ему не суждено, потому что для этого нужно сперва умереть. А это просто невозможно по той причине, что, даже умерев, грешники никогда не воскресают. Им уготована вечная мука-жизнь в неменяющемся, странно-искривленном мире, больше напоминающим геенну огненную. Но даже к ней можно привыкнуть. Недаром многие из тех, кто был ребенком в 1946, так отчаянно хотят туда вернуться. Потому что настоящее почти ничем не отличается от тех, давно ушедших дней. Застывшая реальность, которую, кажется, уже никто и ничто не в силах изменить.




ХРУСТАЛЕВ, МАШИНУ!
Жанр: драма
1998, Россия-Франция, 137 мин.
Режиссер: Алексей Герман
В ролях: Юрий Цурило, Нина Русланова, Александр Баширов и др.

1953 год. Москва. Последняя ночь февраля. Снег. Страна охвачена волной антиеврейских настроений. «Мы не против евреев, мы против сионистов». Статьи в «Красной звезде». Дело врачей на своем репрессивном пике. Снег. Истопник Федя Арамышев еще не знает, что, выйдя с работы, следующие десять лет зима для него не прекратится. Вождь всех народов агонизирует и вот-вот упадет в кому, и еще не знает, что, обгадившись перед последним вздохом, следующую вечность проведет в аду.

Московская квартира. Сожительство русских и евреев. Извечные склоки коммуналки. Грязь. Постель, провонявшая колбасой. Алкоголь кружками. «Увезите меня в богадельню!». Трехлитровые банки с закрутками. Собака на голове. Почти бергмановские близняшки, прячущиеся в платяном шкафу при каждом звонке в дверь. Кипяток из подстаканников. Улыбчивый русский генерал в подтяжках. «Чаю!». Гимнастические кольца. Наш герой повисает вниз головой, наконец-то приняв положение адекватное всему вывернутому наизнанку государству.

Алексей Герман рисует свое полотно без каких-либо объяснений. Широкими резкими движениями погружает зрителя в грязный сосуд, преисполненный историческими нечистотами. Подобно климовскому Флере за всем происходящим наблюдает мальчуган лет тринадцати. Плевок в зеркало дает отмашку истории.
Огромный доктор-генерал будто символ былого величия народа. Высокий. Широкоплечий. Лысый. Усатый. С широченной улыбкой. Сверкающие пуговицы на форме. Минет в рабочем кабинете. Полная уверенность в себе. Но даже таких ломают. Выселением из квартиры. Поездкой на север. Фургончиком из-под «Советского шампанского». Грубым зековским изнасилованием.

Эпоха на экране создается какими-то кажущимися бессвязными эпизодами. Припорошенными памятниками Сталину. Церквями, переделанными в бани. Тщательно обмываемой культей. Памятниками изо льда. Кавказским весельем. Плачущим музыкантом. Пририсованным членом на картине. «Один американец засунул в жопу палец». Негнущимися подковами. Пьяной собакой. Липовыми школьными дневниками. Саблями в детских руках. Снегом. Снегом. И снова снегом. «O sole mio».

Режиссер закручивает абсурдность своей истории до такой точки, что картину становится просто невозможно смотреть физически. Абсурд не ради абсурда. Абсурд как единственно возможный метод передачи посыла ленты. Феллини когда-то впечатал в историю своим «Амаркордом» фашистский режим дуче. Немного севернее, на Балканах, спустя тридцать с лишним лет памятник в целлулоиде одной стране Югославии поставил Эмир Кустурица. Монумент Германа не такой цветастый, как у итальянца или серба, его балаган страшен по своей сути, а красота картины в уродстве ее составляющих. Рыдающий Берия. Умоляющий о спасении Сталин. «Хрусталев, машину» – фраза, кинутая Лаврентием Палычем после смерти Сталина. Есть вещи, которые сложно уложить в голове. Герману только детство помогло преодолеть и переосмыслить это. Как известно, только детская психика способна пережить столь сильные потрясения. Вроде самого бесчеловечного, растянувшегося на десятилетия, эксперимента над страной. Страной стран. Страной странностей.

Герой Баширова недоумевает, почему все время бьют. Он просто кричит: «Liberty!». Он даже не против того, что бьют. Но почему же, объясните? Не потому ли, что в стране странностей все время норовят ударить того, кто слабее. Не потому, что кто-то слабее, а потому, что в следующую секунду слабым можешь стать ты. И надо успеть за это время пнуть как можно больше и как можно изощреннее. Ведь когда запинают тебя, будет уже не так обидно.

«Хрусталев» не только агония сталинизма во всем своем уродстве. Картина, уже во времена независимости полностью сделана в стилистике советского кино. Это последний шедевр кинематографа несуществующей уже на политической карте страны. Фильм Алексея Германа, как полотно Рембрандта, вдруг по какой-то нелепой случайности оказавшееся на совковом межрайонном смотре достижений социалистического реализма. Именно таким, выбивающимся из контекста деградации кино на просторах бывшей одной шестой, кажутся эти два с лишним часа мало кем понятого таланта. Два с лишним часа извечной борьбы
Давида с Голиафом. Человека против системы. Великана против своры шавок. Части механизма против самого механизма. Где самые болезненные удары получаешь со стороны того, что еще вчера казалось своим, родным, обеспечивающим защиту.

Герман выплескивает на экран не свою злобу на полетевшую в тартарары эпоху, даже не злобу своих родных. Его картина это концентрат всего того, что довелось испытать целому поколению, поколениям. Поколениям, привыкшим, что люди бесследно исчезают в ночи. Поколениям, где лучше быть сумасшедшим, где предпочтительней не оглядываться, где трепанация черепа лучше всякой высокой должности и где предпочтительнее быть ожившей тенью. Больная страна с непредсказуемыми симптомами. Он, как истинный художник, самоотверженно пропускает через себя всю болезнь, воссоздавая ее в мельчайших и оттого наиболее страшных деталях. Есть подвиг Климова, сотворившего свой «Иди и смотри» в какой-то невероятной реалистичности и правдоподобности ощущений. Черно-белые кадры «Хрусталева» пронзают не меньше горящего амбара с живыми людьми. Изнасилованная взводом нацистов девчонка-подросток у Климова перекликается с генералом Юрой, которого поимела собственная же страна. Эстафету постаревшего мальчугана Флеры подхватывает генеральский сын. В другое, сытое и беспечное время ему бы крепко влетело за онанизм, курение трубки, сидя на унитазе, и школьные отметки. В 1953-м всем на это плевать. Дети, подражая взрослым, устраивают свои, детские, от этого не мене жестокие репрессии друг против друга. А взрослым просто некогда. В фильме удивительный контраст вечно пустующих улиц, отданных на растерзание «людям в штатском» и битком набитых вещами, домашними животными и гражданами помещений.

Кончина Союза дала возможность Герману снять, пожалуй, свой самый личный фильм. Без оглядки на контролирующие инстанции и обволакивания своего творения в нейтральные формы.

Фильм, буквально прижимая зрителя своим сверхреализмом, тем не менее, не претендует на историческую достоверность. Повествование исполнено в виде воспоминания или даже сновидения. Отсюда вечная дымка и фантастический снегопад все время. Каждый кадр выверен как отдельная профессиональная фотография, которые сменяют друг друга безо всякого сюжета. Обрывки фраз размыты, мотивация многочисленных персонажей непонятна, и только отдельные слова, вдруг обретшие четкость во всей окружающей какофонии, звучат как приговоры эпохе. Не случайно мальчугана, чьими глазами мы все наблюдаем, зовут Алешей, а его отца Юрой. В его глазах отец – настоящий двухметровый великан, с некой благородной снисходительностью наблюдающий за всей этой мышиной возней под ним. В эдакого Гулливера в стране лилипутов отечественного кино уже давно превратился сам Герман. Впрочем, каждая Лилипутия стремится ослепить своего Гулливера и отправить в изгнание. Так что держитесь, Алексей Юрьевич, не вам ли знать, как это трудно быть богом.

Сасс, Сысойкин
Нравится
 
Комментарии:
Пока комментариев нет
Дайджесты
Номера
Вы не вошли на сайт!
Имя:

Пароль:

Запомнить меня?


Присоединяйтесь:
Онлайн: 1 пользователь(ей), 59 гость(ей) : Кирилл Банницин
Внимание! Мы не можем запретить копировать материалы без установки активной гиперссылки на www.25-k.com и указания авторства. Но это останется на вашей совести!

«25-й кадр» © 2009-2024. Почти все права защищены
Наверх

Работает на Seditio